Защитить Бога… Самая трудная задача на свете. И самая непонятная. Мы все ждем, чтоб Он защитил нас. И вдруг – мы должны защитить Его. У Тагора есть такое стихотворение (цитирую его в переводе Ивана Сабашникова):
Я с сумою бродил от дверей до дверей,
Пробираясь деревней глухою и бедной.
Вдруг вдали показался Ты Сам, Царь царей,
В колеснице своей золотой и победной.
Ты похож был на светлый и радостный сон,
И в раздумье себя вопрошал я: «кто Он?»
Думал я: «вот конец дням нужды и страданья,
И надежды мои обратилися в быль».
Я стоял, ожидая без просьбы даянья,
Ожидая сокровищ, бросаемых в пыль.
Колесница приблизилась. В прах я склонился.
Взор Твой пал на меня. Ты с улыбкой спустился.
В миг забыл я и бедность, и голод, и муку:
Ведь отныне лишь счастье мне будет сиять;
Но Ты сам протянул ко мне правую руку
И внезапно сказал: «Что ты можешь мне дать?»
Сколько было величия в шутке Твоей:
Царь и руку свою протянул за даяньем.
Я смутился сперва и ответил молчаньем.
Но потом, не спеша, из сумы я своей
Только зернышко малое риса достал
И с глубоким поклоном Тебе его дал. –
Но немало я вечером бы удивлен,
Когда мною был сбор мой домой принесен.
Когда высыпал я, что за день насбиралось,
В кучке зернышко золота вдруг оказалось.
И я плакал в тиши и душою скорбел:
Почему я не мог дать всего что имел.
После этого стихотворения Тагора я хочу прочитать сейчас письмо моего сравнительно нового корреспондента, ставшего одним из самых близких мне людей. После прочтения этого письма я расскажу о нем и о Романе Перельштейне, который прочтет после меня свою новую работу о Григории Соломоновиче. Рассказы об этих двух людях мне очень важны. Но сначала письмо:
Уважаемая
Зинаида Александровна
Я все время веду с Вами тихий разговор – от сердца к сердцу. Я думаю, что все наши мирские страдания – от мании величия. Когда нам больно, нам кажется, что наша боль «самая» невыносимая. Когда мы разочаровываемся в ком-то или в чем-то, то нам кажется, что нас постигло «самое» большое разочарование. А когда мы влюбляемся, у нас «самая» великая любовь. Даже унижая себя, даже говоря о себе всякие гадости, человек не устает повторять – «самое», «самая», «самый». Этот, последующий рассказ, не мой, но он стал моим. Его удивительный автор, незримо, стал близким человеком. Обиженный и униженный самыми грязными словами – я был «самым» несчастным человеком в мире. Переживание автора, его боль, его осознание подлинного «я» – стали моей болью и осознанием. Глубже его, я не могу передать и раскрыть боль пережитого и поэтому повесть его – это повесть и обо мне…
Советский Союз как раз доживал свои последние дни. Тяжелое время. Вокруг все чужое. Я был совсем один. Внутренне. Мне казалось, что все бессмысленно, что моя жизнь лишена цели, что мне просто незачем жить. Мир в моих глазах потерял все – красоту, ценность, величие. Предельная степень отчаяния. В мире царит черствость, безразличие и злоба. А я один, я самый несчастный… Так я чувствовал.
Был холодный зимний вечер. Я шел по небольшой, темной улице. Неприятный, пронизывающий ветер. Скверно. И вдруг какой-то шум. Несколько молодых людей кричат и машут палками. Мне стало не по себе, боязно. Я ускорил шаг. Но вдруг понимаю, что слышу плач. Да сквозь крики, брань, нервный хохот – я слышу плач. Не мужской, не женский, не детский… Я понимаю, что они бьют собаку. Там вдали, в темноте двора бьют собаку. Она кричит, молит о помощи. Истошно, бессильно.
Я разворачиваюсь и иду туда, к этим людям. Им весело. Злое веселье. Я прошу их остановиться. На меня нападают – хватают за куртку и ударяют в живот. Краем глаза – вижу эту собаку. Дворняга – совсем мелкая. Ей, видимо перебили позвоночник. Она бессильно волочит задние ноги, в глазах – ужас. Она кричит, она плачет. Я слышу – это плач. И повторяю, как дурак, повторяю: «Остановитесь! Не надо!» Меня бьют. Эти люди словно озверели. Они держат меня и бьют собаку.
Я получаю палкой по затылку, оседаю на ноги и ползу. Зачем? Что я делаю? Я ничего не понимаю – в голове туман. Тяну руки и заталкиваю собаку под себя. Она кричит. Кусает меня. А сверху удары. Все продолжается. И вдруг сквозь гул этого ада я разбираю слова: «Да ты говно! Ты понимаешь, что ты говно?! Ты понял?! Ты говно?! Раньше я бы, наверное, взбесился бы, может быть бросился бы на обидчика. Но сейчас злобы – нет. Я слышал эти слова и понимал, что это правда.
Я поднялся. Не полностью, только на колени. Больше не смог. Стою на снегу на коленях и прижимаю к себе собачонку. И говорю этим парням: «Да, я говно. Я понимаю. Да. Я говно». И я не врал. Я понял это. Почувствовал. Только что я осуждал весь мир. Только что я страдал манией величия. Самый несчастный – хотел понимания. А теперь, мне стало вдруг все равно. Абсолютно. Я согласился: «Да, я – говно». Они побросали палки и ушли. В общежитие с собакой меня не пустили.
Ночь. Податься некуда. Я забрался в подвал. У труб отопления я разложил куртку и укутал в нее собаку. Просто и спокойно я так думал о себе: «Да, я говно». Просто. Я так чувствовал – без этих слов – «самый» и «самое». И она начала рожать. Она была беременная – эта собака. От стресса рожала или от шока – не знаю. Она рожала и в темноте я сразу и не понял. Она рожала и лизала мне руки. Все недоношенные. Ночь я просидел в этом подвале, слушая ее дыхание – тихое, слабое, едва различимое. Все умерли. Все. Трое щенят и она. А я – нет. Я не умер. Когда стало светать и сквозь узкие продольные окна забрезжил свет, я раскопал в этом подвале землю и похоронил их. Потом вышел на улицу и долго смотрел на солнце. Яркое, словно пряничное, солнце на прозрачном морозном небе. Я многое понял этой ночью. Я понял, что уже больше никогда не буду «самым». Я узнал неведомое счастье освободиться от него – своего «я», забыть о себе хоть на мгновенье…
С глубокой благодарностью к Вам –
Василий Коханский.
1 марта 2014 года.
Рассказ этот потряс меня и страшным зверством людей и невыносимым страданием бедной собаки и глубочайшим состраданием человека. Состраданием, которое преобразило его. Вряд ли он сумел защитить Бога в озверевших людях, и собаку спасти он не сумел. Но он защитил Бога в себе, во мне и во всех тех, кому я читала этот невероятный рассказ.
Да, он перестал ждать, что ему что-то дадут. Он сам дал. В данной ситуации – всего себя. И оказалось, что он обрел себя.
«Этот рассказ не мой, – писал Василий Васильевич, – но он стал моим. Глубже него я не могу передать и раскрыть боль пережитого и поэтому повесть его это повесть и обо мне».
Вот отрывок из его другого письма, адресованного не мне, но он переслал его и мне. Он сам из Минска, вероятно, белорус. Полюбил татарку Гульзифу и переехал в Казань. Жена его очень тяжело заболела. И вот через много лет он пишет своим студенческим друзьям:
«Нет ничего мучительней, когда много лет подряд самый близкий человек теряет память и простейшие навыки. И вот ей уже всего шесть месяцев возраста и я, буднично, три раза в день меняю ей памперсы. Она тогда еще что-то выговаривала и назвала за усердие – папа. Умерло прожитое – и я никогда не буду ей мужем. Очень трудно, сбросить привычное желание и груз всего прожитого – и стать отцом для жены, которая старше тебя на семь лет. Как навалилось – думал всё, всему конец – нет ни прошлого, ни будущего. Но оказалось – есть настоящее и только в нем одном и стали жить. И лицо родимой Гульзифы, несмотря ни на что, лучится благодарностью и наполняет меня терпеливым теплом и любовью. Она не может говорить. Она лопочем что-то и мягкой ладошкой поглаживает… Даже в лучшие годы мы не были так близки и мы уже не двое, мы одно, мы – целое и это невозможно передать словами. И вот, открылась, ребята, непостижимая прежде тайна – можно лишиться всего нажитого, можно потерять все прошлое, всё, без чего, казалось невозможно жить, но если есть живая любовь, то человек живет. Не эта любовь, затасканная словами, а та, светлая, от Неба, от неё открывается подлинная живая связь, и неожиданно раскрывается неведомая прежде жизнь и необъятная глубина».
Первые письма от Василия Васильевича я получила на прошлой лекции. Приехал его младший друг Степан и привез мне их. Самым первым было письмо к Григорию Соломоновичу, написанное в 2010 году. Василий Васильевич не знал нашего адреса, и письмо пролежало 4 года и попало уже не к нему, а ко мне. Вот оно:
Письмо к Гришеньке.
Уважаемый
Григорий Соломонович,
Гадкий утенок – это повесть и обо мне. Внешность еврея, подозрительная фамилия, собственный взгляд на жизнь, желание всегда быть самим собой и утенок гадкий – готов. Дочитав до конца книгу, я почувствовал, что и по мне проехали катком. Такое невозможно выдержать. Друзьям я заявил, если Померанц такой еврей – то я тоже еврей. Очень хотелось заслонить грудью или передышку дать, хоть на минутку. Порыв душевный прошел и я понял, что в таком заступнике – нужды нет. Понял, что главный защитник, это Тот, кто живет в Вашем любящем сердце. И все-таки я нашел свое место – я стал рядом с Вами в надежде, что тот сотый, добивающий Вас камень, пусть он будет моим…
Я мало что могу, но если Ваша жизнь земная закончится, то я обещаю – с этого места я никогда не уйду…
С сыновьей любовью к Вам –
Василий Коханский.
Казань, октябрь 2010 г.
Не надо говорить, какая это была драгоценная встреча. Я увидела человека, в котором действительно жив Григорий Соломонович. Увидела того, кто всем собой хочет защитить его, вместить в себя его сердце. Этот человек нашел свое место – оно рядом с Григорием Соломоновичем. «Я мало чего могу, но если Ваша земная жизнь закончится, то я обещаю – с этого места я никогда не уйду»…
Что это за место? Это место тех, кто хочет защитить Бога в себе и в других. Место тех, кто никогда не ранит Бога, кто всегда не «самый, самый»; тот, в ком, как мыльный пузырь, лопнуло его ограниченное «я», его эго; кто понял, что эгоизм это смерть. А полная самоотдача в любви – жизнь. «Этот рассказ не мой, – говорит Василий Васильевич, – он стал моим». Нет большей мечты у меня, чем мечта о том, что то, что писал Григорий Соломонович стало бы не только его, но и вашим; по настоящему вашим, до полной самоотдачи. Этим можно защитить Григория Соломоновича от смерти.
Сказав это, я хочу перейти к разговору о Романе Перельштейне. Роман стал ходить на наш семинар, увидев нас по телевизору, кажется в передаче «Школа злословья». И вот однажды мы получили от него письмо по электронной почте. Я упомянула на какой-то из лекций пословицу (я ее несколько раз упоминала): «церковь не в бревнах, а в ребрах». «Но ведь есть и другая пословица, – возразил мне Роман: “седина в бороду, бес в ребро”». То есть в ребрах находится не только церковь, но и бесовщина. «Да, – ответила я, – в нас живет и бесовщина, но это не значит, что божественное начало надо искать не внутри, а где-то на стороне. И то и другое – в нас. Бесовщина на мели, на поверхности, а божественное – глубоко внутри в глубоком сердце. Наша задача раскрыть в себе это глубокое сердце и ясно увидеть тогда, что царствие Божие находится внутри нас. И не надо уходить от себя, чтобы найти Бога. Надо, напротив, очень глубоко войти внутрь себя, в ту глубину, где находится единая связующая всех сила, как единая кровь во всех клетках тела».
Следующее письмо, которое мы получили от Романа, удивило и очень порадовало нас с Григорием Соломоновичем все возрастающей глубиной понимания некоторых наших книг. Контакт налаживался и, наконец, мы получили его работу о «Записках гадкого утенка». «На глубине бытия» называется эта работа.
Она стала нашей большой радостью. Роман Перельштейн – киновед, кандидат, пишущий сейчас докторскую. И вот он подарил нам свою книгу «Конфликт “внутреннего” и “внешнего” человека в киноискусстве». Я начала читать книгу и – снова провал – первая глава меня глубоко огорчила. Там говорилось о восточном мистицизме, о религиозном опыте Востока в основном по Вл. Соловьеву. Русская религиозная философия почти вся отвергала Восток, не вникая в него, совершенно не понимая его сущности. Мы позвали Романа к нам домой и я спросила его, читал ли он нашу книгу «Великие религии мира»?
– Да, конечно, – ответил он.
– Но ведь там совершенно другое понимание Востока.
– Да. И я совершенно согласен с Вами. Книгу эту я писал до встречи с вами и теперь очень многое пересматриваю.
И он действительно не только пересмотрел и сравнил одно с другим. Нет. Речь о другом. Он больше ничего не писал, доверяясь авторитету, с чужих слов. Он писал только то, что пережил сам, что прошло через его сердце и перевернуло его. Следующий текст, который он принес нам, была его переписка с Федором Козыревым – автором книги об Иове и богоборчестве Иакова. Книга понравилась Роману, но теперь она была для него недостаточно смелой, не во всем опиралась на глубину собственного сердца. Где-то проступала боязнь этой глубины. Козырев сперва оборонялся, не соглашался с Романом, а в конце был покорен глубиной и бесспорностью его доводов и признал его правоту. Эту переписку мы с Григорием Соломоновичем считали замечательным текстом Романа. И он еще крепче сблизил нас. Григорий Соломонович уже надеялся, что видит в нем нашего преемника, продолжателя нашего Дела, в частности и семинара.
И вдруг – новая неожиданность: мне показали сайт Романа Перельштейна в интернете, который меня глубоко озадачил.
Гриши уже не было в живых к тому времени. На сайте рассказывалось о хаосе подсознания, со всеми неприглядными снами, с какими-то психологическими вывертами, – с чем-то очень далеким от нас. Я к тому времени тесно сдружилась с Романом, всей душой верила ему. Позвала и спросила, что это значит. Сайт этот, как оказалось, открыл не он сам, а его друг, поместив там рассказы Романа, проходившего в ту пору через заросли подсознания Кафки и Ремизова, завязавшего в них и задыхавшегося. Рассказав мне об этом, он добавил: «вот почему я написал вам тогда о бесе в ребрах… Я давно изжил все это, я забыл об этом сайте и сейчас же его ликвидирую». И ликвидировал. Было время, когда он боялся своего подсознания и, желая быть честным, хотел его открыть, а не прятать. Встретившись с «Записками гадкого утенка», он увидел, что можно не просто открыть свое подсознание, но и просветить его, просквозить внутренним светом, идущим с более глубокого пласта бытия. Увидел эту самую глубину бытия, на которой жил Григорий Соломонович. Не просто увидел, а глубоко полюбил, той любовью, которая ведет к преображению.
Ничего более редкого и более нужного, чем такое восприятие, я не знаю. Точно также, как Василий Васильевич Коханский, он почувствовал и мог бы сказать: «Это не мной написано, это не мое, но оно стало моим».
Вся наша работа с Григорием Соломоновичем имеет смысл только тогда, когда она становится не только нашей. Когда мы видим это, мы получаем самую большую награду и надежду на то, что в любых обстоятельствах есть выход.
|
